04.07.16. Заметка от журналистов.
"Нам
пишут из Донбасса. Рассказы фронтовых медсестер. Марина и Елена несут
службу в разных бригадах и на разных участках фронта Донбасса. Они
возглавляют медицинские взводы и спасают бойцов с передовой. Их обеих,
даже не знакомых друг с другом девушек, фронтовых медиков, объединяет
одно: готовность бороться за чужую жизнь, как за свою, и никогда не
сдаваться.
Все, что им довелось увидеть и пережить на этой войне, они рассказали в этом интервью.
Марина Александрова:
-
Сначала мы собирали в нашем городе продукты и вещи для ребят в
Славянске. 15 апреля я пришла в Славянск, когда его уже бомбили, когда
уже были первые жертвы. Родом я с Кубани, но перед войной несколько лет
жила в Донецкой области и работала фельдшером.
В Славянске
большинство медикаментов мы покупали за свой счет, нам помогали друзья и
знакомые. И продукты, и обмундирование – почти все брали за свой счет.
Медиков критически не хватало, поэтому вопросы: идти - не идти, страшно -
не страшно, я перед собой даже не ставила. Знала точно: своих бросать
нельзя. И все, чему я была свидетель, только укрепили меня в моем
решении.
Однажды на Былбасовке был такой случай. Мы стояли на
Красном мосту, а напротив нас - гора Карачун. Оттуда украинцы и
расстреливали город. Позвонили с нашего блокпоста – у них два 300-х. Мы
выехали. По дороге увидели дом, в который попал снаряд. Мама прикрыла
собой ребенка – и сразу погибла, а мальчик лет четырех-пяти получил
осколочное ранение в голову (потом мы видели его в больнице, мальчик не
выжил). Погибла вся семья: отец, мать, бабушка. На тот вызов тогда
приехала и гражданская «скорая». Славянские медики никому не отказывали в
помощи. Обстрелы шли круглосуточно, раненых было очень много, доктора
стоя засыпали от усталости. Не знаю, как они там живут в Славянске
сейчас, под украинской оккупацией, страшно представить.
Выход из
Славянска – это был ужас. Во-первых, сказали, что выходим на позиции,
поэтому брать с собой только самое необходимое. Некоторые, особенно на
блокпостах, вообще не были предупреждены, они пробирались к своим сами.
Понятно, что дошли не все.
- Не предупредили, чтобы предотвратить утечку информации?
-
Этого я не знаю. Но когда мы подошли к развилке, приказ Стрелкова
направил нас направо, а его колонна ушла влево. Справа был самый большой
укроповский блокпост, мы там лежали семь часов – под огнем стрелкового
оружия, под «Градами». В нашей колонне было 500 человек. Нас накрыли
плотным огнем и держали. Спасибо Бате и Васильевичу, они были местные,
поэтому в нашей группе никто не погиб, не было даже раненых. А ребята,
которые прикрывали отход, погибли все. С нами уходило много гражданских,
была и беременная девочка, с уже большим животиком. Мы были пушечным
мясом в этом отступлении. Только благодаря ребятам, которые нас
прикрывали, и местным ополченцам, знавшим хорошо свои дороги, мы вышли
без потерь.
Многие моменты мне сложно объяснить. У нас шел бой на
Рыбхозе, выезжала наша группа под командованием Бати, и там мы
отработали хорошо. У нас были и БТРы, и «Васильки». Но почему-то Стрелок
забрал их к себе, на штаб, располагавшийся в СБУ, и потом оружие и
техника достались укропам. Он все забрал у нас. Совершенно непонятно,
зачем издавать приказ, чтобы вся техника и вооружение стояли в центре
города в то время, когда в них нуждались бойцы, чтобы отбиваться от
наседающего противника.
Мы могли бы держать и Славянск, такой был
патриотизм, все знали, на что шли. Потом мы думали, что отход – это
перегруппировка, мы станем держать Краматорск и другие города. А когда
получили приказ отходить в Донецк, то просто обалдели. По дороге нас
завели на какой-то маленький заводик под Горловкой, техники и вооружения
у нас нет – все сдали. А тут вертушки летают. Мы стали искать
безопасное место, потому что попасть большой группой под авиаудар –
значит всем погибнуть. В Донецке нас распределили по гостиницам, а на
третьи сутки поступил приказ: выезжать на 21-ю шахту. И нас там сразу же
начала бомбить украинская «сушка», выпустив кассетные боеприпасы.
Разорвалось в 150 метрах. Слава богу, все остались живы. Это как
понимать? Отправить подразделение на боевые позиции без вооружения? Мы
уверены, что в команде Стрелка были предатели.
Бомбежка – это
страшно. Лежишь в поле, на открытом месте. Хочется превратиться в
букашку и спрятаться под камень. Но приказ есть приказ. Надо работать.
Сбежать – значит предать ребят.
Я не ожидала, что эта война будет
такой страшной. Не ожидала, что мы сдадим наши города. Не ожидала, что к
нам сложится презрительно-снисходительное отношение в Донецке. Наши
ребята погибают, а в кабаках развлекаются украинские «хозяева» и их
холуи. Везешь 300-го, а гражданские не уступают дорогу. Сытые, холеные,
выспались в своих кроватях. А ребята грязные, оборванные, часто
голодные. И каждую ночь под обстрелами. Почему так мягко, сухим языком
статистики, говорят об обстрелах? Мы никому не нужны? Гадко и мерзко.
Почему не объявляют мобилизацию? На передовой в основном ребята из
оккупированных городков находятся, им некуда деваться. А донецкие сидят
по кафе и ночным клубам, свысока глядя на армейцев. Что происходит? Это
просто уму непостижимо!
- Какие самые тяжелые случаи из своей практики ты не можешь забыть?
-
Какой бы ни был тяжелый случай, я совершенно уверена, что у людей есть
свой ангел-хранитель. В этом я убеждалась неоднократно и на конкретных
примерах. Не потому, что поговорка утверждает, «на войне нет атеистов», а
потому, что некоторые случаи спасения действительно уникальны с
медицинской точки зрения и больше попадают под определение «случилось
чудо». Был бой под Красным Партизаном, и там мы вытащили очень тяжелого
раненого: пробиты легкие, сердце по касательной и обе верхние
конечности. Но ангел-хранитель и Боженька спасли – мальчишка выжил.
Сейчас воюет, а начинал красавец-погранец со Славянска. Он наш, местный.
Был еще тяжелораненый – позывной Хохол, подорвался на противопехотной
мине. Разорван кишечник, раздроблена нижняя челюсть, потом ее собирали
по кусочкам, ранение в конечности, множественные осколочные. Так вот,
Хохол без помощи ангела-хранителя не смог бы выкарабкаться с такими
повреждениями, ему бы был конец. Еще помню историю бойца с огнестрельным
ранением в голову - осколки кости проникли в мозг. Хорошо, что у меня
были все необходимые препараты, наколола его. Давление смогли
поддерживать в норме до самой больницы. Он даже в кому не впал – ни по
дороге, ни после операции. Тоже ангел-хранитель был с ним – боец выжил.
Моя
работа – оказание доврачебной помощи – правильное наложение жгута,
асептической повязки, фиксирующей повязки, вколоть обезболивающее. А
потом цель: как можно быстрее доставить в больницу к специалистам. За
время войны я поняла, что у нас очень хорошие врачи – и в Горловке, и в
Донецке – в больнице Калинина и Вишневского, травматологии. Доктора,
которые остались в обстреливаемых городах, в основном оказались
настоящими людьми, работали самоотверженно и профессионально.
- Почему с ранеными при транспортировке в больницу надо разговаривать?
-
Болевой порог у людей разный, чтобы раненый не потерял сознание и
отвлекся от боли, надо с ним разговаривать – на любую тему, только бы не
ушел в себя и сохранил ясность сознания. Наши бойцы – молодцы, не
кричали, терпели, хотя большинство из них – совсем мальчишки. А едва
начнут выздоравливать – сразу рвутся в бой.
- Гибли раненые у тебя на руках?
-
Слава богу, нет. Но были смертельные ранения. И у всех остаются семьи –
родители, дети, жены. Очень тяжело. Еще рвется сердце от
несправедливости, что нет помощи от государства ни раненым, ни семьям
погибших, потому что отсутствуют законы о статусе ополченца. Очень
больно, что забыли и о раненых, оставшихся беспомощными инвалидами.
До
войны я, медик со стажем, думала, что меня ничего не удивит и не
испугает. Но сколько я увидела! Конечности, висящие на остатках мышцах.
Обугленные тела танкистов, без единого пятнышка чистой кожи. Тела без
голов, без конечностей. Никогда не могла смириться: человек ходил,
мечтал, жил. И теперь все. Никогда не улыбнется, не влюбится, не увидит
весну. Это такое страшное слово: "никогда".
Знаете, я скажу
страшную правду. Многие уходящие в бой предчувствуют свою гибель.
Некоторые бойцы просят, совершенно неожиданно, поговорить с ними. Попить
кофе. Начинаю бояться, когда меня настойчиво и неожиданно приглашают
попить кофе. Это как прощальный ритуал какой-то получается. Боец вроде
бы такой же, как всегда, но я начинаю задыхаться – чувствую, случится
беда. И обреченный на гибель как будто чувствует. Становятся иными
взгляд, речь, лицо. Трудно объяснить ощущение, когда смерть витает
рядом.
Страшно? Да, не скрою. Но уходить нельзя – я могу кого-то
спасти. Да и сроднились мы с ребятами. Они для меня – как братья в
большой семье. Не могу представить, что оставлю их. Это не в моем
характере.
Елена Андреева:
– В зону нашей ответственности
попал Новоазовский район на южном фланге ДНР, район очень отдаленный,
самый дальний от центра. Поэтому проблемы, которые есть в республике,
первым делом решаются в центре, и только потом уже по мере возможности
реагируют на наши. Мы столкнулись с ситуацией, когда в Новоазовском
районе был ранен наш боец, его не смогли быстро доставить сюда, в
Донецк, в профильную больницу. У него были очень сильные ожоги, шок,
понятно, что после таких ранений его нужно было срочно вести в ожоговый
Центр. Его не смогли быстро транспортировать потому, что нужна была
специализированная «скорая», которая заказывается из Донецка.
В
Новоазовском районе существует нехватка врачей и реанимобилей, у них там
бегают совсем старенькие «скорые», вот и получается, что не всегда есть
возможность оперативно доставить раненого с передовой на лечение.
– Если бы раненый был довезен вовремя, то у него были бы меньшие последствия для здоровья?
-
Быстрее происходило бы выздоровление, поскольку в ожоговом центре есть и
оборудование специальное, и лекарства, и доктора с огромным опытом
лечения именно таких поражений. Понимаете, из Новоазовского района в
Донецк минимум два часа надо ехать легковой машиной. А в «скорой» и того
больше: по разбитой дороге, раненому при этом надо ставить капельницы и
постоянно мониторить его состояние. Наши бойцы там стоят, понимаете?
Смириться с тем, что можно было помочь, а человек погибает, потому что
машина скорой или не приехала, или сильно опоздала, никак нельзя. Ведь
были раньше ситуации, когда из-за отсутствия реанимобиля люди просто не
дожидались помощи. Наши ребята стоят на южных окраинах, защищают южные
рубежи. Война и обстрелы не закончились, подобные ситуации с
транспортировкой есть и будут, значит, надо решать вопрос, чтобы
реанимобили были на местах, и их хватало для перевозки раненых.
Бойца,
который получил сильные ожоги, удалось откачать. У парня лицо было
обожжено до такой степени, что волосы оплавились, череп, даже уши – все
обгорело до мяса. Вены найти не удавалось, так как руки тоже сильно
пострадали, ему пришлось ставить подключичный катетер.
- А достаточно ли лекарств и препаратов?
-
Мы очень благодарны волонтерам, которые много раз выручали нас в
трудных ситуациях. С большой теплотой вспоминаем Марину из Прибалтики,
она бывшая дончанка, но уже много лет проживает там. Сама собирала
помощь, большую часть медикаментов покупала за собственные деньги – она
очень сильно нам помогала в критические моменты. Постоянно пытаемся
найти поддержку. На это готовы многие неравнодушные люди: и с Урала, и
из Москвы, но проблема в том, что частную помощь в последнее время стало
практически невозможно перевезти через российскую границу. Таможня
имеет целый арсенал запретов и бюрократических рогаток, чтобы помощь с
медикаментами не пропустить. Кроме того, что требуется определенный
пакет документов, не факт, что и с ними пропустят, потому что формализм
ставится во главу угла. Вот и получается, что завозится к нам только
минимум необходимого и то - очень редко. Хотя дефицит перевязочных
материалов, обезболивающих, кровезамещающих препаратов никуда не исчез.
– С какими запоминающимися случаями вам приходилось сталкиваться в работе?
–
Восхищает мужество и героизм наших людей. Вот, например, водитель
Виктор - это наш герой. Виктор в 2014 году, когда были очень серьезные
бои, подъезжал прямо к полям, где шли бои и вывозил раненых ребят на
своей легковушке. Местные «скорые» боялись ехать настолько близко к зоне
боев, они разворачивались и уезжали. А Витя грудью стоял: «Что вы
делаете, я буду вывозить, вы только заберите пацанов». Он у нас такой
вот смелый и отчаянный. Начинал воевать в Славянске, под Краматорском.
Со своими, далеко не богатырскими, габаритами, таскал ребят. Бывало, по
трое раненых, одного сидячего и двух лежачих, забирал и вывозил из-под
обстрелов. И второй фельдшер, Вера Павловна, тоже работала еще в
Славянске и вытаскивала раненых из-под обстрелов. Причем, возраст за
сорок, работала без зарплаты, приносила свои лекарства, помогала, она не
боялась ездить в самые опасные места, такие, как аэропорт, к примеру.
Она очень боевой человек, очень грамотный фельдшер, долгое время,
тридцать лет с лишним лет проработала на «скорой». У нас есть и
молодежь, отважная, бесстрашная. Девочка вот заходила. Ей 21 год,
училась в медицинском училище в Луганске. Она стояла с подразделением на
Стыле. Девочка раньше боялась даже брать иголку в руки, а тут научилась
делать все. Ей пришлось на трупах учиться зашивать, просила врачей в
морге показать, как это должно быть правильно. Доктора так вообще
переучивались прямо на ходу: был стоматолог по образованию, так ему
приходилось вспомнить все знания по курсу хирургии, чтобы предоставлять
первую помощь, зашивать и обрабатывать раны, извлекать осколки, которые
неглубоко находились. Мне рассказывали случай, что в первый год войны
вывозили раненых на своих личных машинах и оказывали помощь даже
врачи-ветеринары, которые остались в Донецке и не уехали в эмиграцию.
Но
отдельно хочу рассказать о наших бойцах. В нашем подразделении служит
парень двадцать один год всего, который прошел Иловайск, Донецкий
аэропорт, держал южное направление. При этом он не единожды героически
спасал раненых людей и выносил двухсотых, мертвых ребят. На себе тянул,
вытаскивал всех. Этот парень обычный боец, учился в ПТУ, у него нет
мамы, она от рака умерла, остался один папа, о котором сын очень
трогательно заботится. У нас нет ребят, которые отсиживаются. Молодежь
проходит обучение и кидается в горячие точки. После излечения от ранений
многие опять возвращаются в строй и продолжают служить. Очень много
ребят с контузией, почти все, кто был на передовой, были контужены,
имеют баротравмы.
– Когда ударил «град» и снаряды легли в ста
метрах от укрытия, я два часа после этого ничего не слышала, все реакции
и ощущения были, как будто нахожусь в вязком коконе, а у других при
таком взрыве из ушей шла кровь.
- Вот это и называется баротравма.
- Насколько тяжелыми были потери в вашей части?
-
В нашем подразделении очень мало боевых потерь, настолько у нас дорожат
людьми и берегут их. На фронте обостряется не только чувство
самосохранения, но и чувство боевого товарищества. Это спасало очень
многих ребят, которых не бросали на поля боя, а выносили на себе, под
обстрелами, рискуя, а часто и жертвуя своей жизнью.
