06.07.16. Заметка от поэта и солдата Новороссии Юрия Юрченко.
«Славянск.
«Мы еще вернемся...». Мы оставляли Славянск ночью. Настроение у всех – у
солдат, у командиров, было - паршивей некуда. Мы так привыкли к мысли о
том, что Славянск – это второй Сталинград, мы так готовы были биться за
каждый дом, за каждый камень, что сама мысль о том, что можно, вдруг,
так – ночью, без боя, без шума - оставить город с его верившими нам и в
нас жителями, с моей, ставшей уже мне родной, 84-летней Л. Н., которая
завтра не услышит моего условного стука в дверь (я обещал принести ей
воду), с красивыми девочками Настей и Лерой, с которыми мы условились
встретиться в одном из кафе в центре города «…на Петра и Павла, 12 июля,
чтобы отпраздновать Победу»… - сама мысль об у х о д е казалась
недопустимой, святотатственной… Мы превратили город в крепость - весь
город был «обернут» несколькими слоями баррикад, выложенных из бетонных
блоков, мешков с песком и автомобильных покрышек…Еще сегодня утром, на
«Целинке» - на одном из окраинных блокпостов - я видел, как бойцы
основательно, «с душой», укрепляли позиции, «зарывались» в землю,
наращивали стены заграждений – и люди, оставшиеся в городе, тоже видели
всё это, и эта уверенность ополченцев в том, что город они не сдадут, их
готовность остаться здесь, чтобы победить или умереть – передалась и
жителям, придавая им сил и веры в то, что все их лишения, страдания, всё
их нынешнее сюрреалистическое существование - жизнь под постоянным
обстрелом, гибель соседей, родственников, детей; ночи в тесных темных -
«выросших» вдруг до статуса «бомбоубежищ» - подвалах, дни в очередях за
гуманитарной помощью, за водой, информационный голод… - всё это не
напрасно, и это негласное единение мирных жителей и защитников города,
когда все прекрасно осознают, что для т е х - для «освободителей» -
здесь, в Славянске, нет «мирных» жителей, здесь все – «террористы» и их
пособники, и полное отсутствие паники, напротив – собранность и
слаженность (насколько она возможна в таких обстоятельствах), когда
каждый - сам себе – находит свое место; мать – 24 часа в сутки не
выходит из кухни в солдатской столовой, готовя - часто без света и
электричества, при свечах – еду и тревожно прислушиваясь к канонаде,
пытаясь определить – куда именно сейчас ложатся снаряды «укров» - в
какой район города: неужели опять удар принимает на себя
многострадальная Семеновка, где на позициях находится ее сын, ополченец…
— это всё тоже не зря; мы были уверены, в том, что мы всё выдержим, что
мы выстоим…… Колонна - «камазы», «мерседесы», грузовые «газели» и
прочая разношерстная техника, ощерившаяся пулеметными и автоматными
стволами, начала выезжать, с выключенными фарами, из ворот САТУ, и
двинулась по ночному городу. Я боялся поднять глаза на темные глазницы
окон, утешая себя мыслью о том, что город спит, и вместе с тем понимая,
что эта железная возня, этот тревожный гул моторов (и оттого, что этот
рокот был, по возможности, приглушен, атмосфера тревоги и надвигающейся
беды еще больше окутывала ночной город) разбудили уже всех, кого только
можно в близлежащих домах, и люди смотрели, не веря своим глазам, из-за
штор и занавесок, как ополченцы скрытно покидают город. Я думал о своей
недавней статье с непростительно, как мне казалось, многообещающим
заголовком: «СЛАВЯНСК ГОТОВИТСЯ К ПЛОТНОЙ ОСАДЕ». И с совсем уже – в эту
ночь – нелепо выглядящим финалом статьи:« … Да, Славянск находится в
оперативном окружении. Стратегические каналы доставки оружия и
продовольствия потеряны. Да, проблем много. Но Славянск готов к
обороне». Ну, - спрашивал я себя, со злостью и с ненавистью к себе, - и
где же ты, со своей обещанной «обороной»? Как теперь ты будешь жить, как
будешь этим людям в глаза – потом – смотреть? И будет ли у них это
«потом»? Я думал о завтрашнем, просыпающемся утром Славянске, с пустыми
казармами и с пустыми бойницами разбросанных по городу баррикад, и
ничего не мог понять. Точнее, не хотел понимать. Я понимал, что «Первый»
прав. Головой понимал. Но сердце....Сердце не могло вместить в себя всю
стратегическую мудрость этого плана. Лица женшин, детей и стариков
Славянска, их глаза, полные недоумения и молчаливого упрека, стоящие
передо мной, мешали мне увидеть всю безошибочность этого замысла,
перекрывали всю виртуозность этого маневра. О том, что стрелковская
армия была готова умереть в битве за Славянск, знали все. При
сложившемся, на тот момент, соотношении сил, они, эти полторы тысячи
спартанцев, были обречены на героическую гибель. И такой исход
устраивал, если не всех, то – очень многих. И не только в Киеве…Но такой
финал не устраивал командующего этой армией, который не имел права
погубить здесь, в этом небольшом русском городке (уже обозначенном на
картах киевских военачальников как большой пустырь), вверивших ему свои
жизни ополченцев, и этим, практически, решить судьбу битвы за
Новороссию. И я, вдруг, впервые в жизни, понял – прочувствовал, что
могли ощущать люди, солдаты, оставляя, в соответствии с решением,
принятым Кутузовым, Москву. С какой тяжестью на сердце они уходили из
города, заставляя себя подчиниться приказу, поверить своему
Главнокомандующему. Может быть, сравнение не очень тактичное, не совсем –
исторически - справедливое, но для меня, в ту ночь – да и до сих пор, –
Славянск был и есть ничуть не менее значим, чем Москва. Кто знает, не
называйся этот маленький городок именно так – «Славянск», - может быть, я
бы и не оказался здесь. Очень много всего - и исторически, и
этимологически – сошлось, переплелось в этом названии.
«Славянск!» - как много в этом звуке
Для сердца русского сплелось!».
Для моего – уж точно.
Мы
вышли, практически, без потерь. «Практически» - это такая, не очень
хитрая, уловка, означающая «почти». То есть потери были. За выход
стрелковской армии из Славянска без ощутимого урона - заплатили своими
жизнями два экипажа из бронегруппы славянского гарнизона. Они могли
проследовать спокойно за всей колонной, не устраивая себе «проблем», но,
в этом случае, украинский блокпост, контролировавший этот участок
дороги, конечно же, не смог бы не заметить растянувшуяся на выходе из
Славянска колонну (в которой, кроме самих ополченцев, было и много
членов их семей) и открыл бы по ней огонь. Бойцы приняли решение
самостоятельно и - атаковали блокпост. Завязался бой, внимание
противника сосредоточилось на бронегруппе; шум и грохот этого боя
перекрыл, неизбежный при таком количестве транспорта и военной техники,
шум движущейся колонны и, в результате, основная колонна вышла без
потерь. Большая часть, вызвавшей удар на себя, бронегруппы погибла.
Вместе с бойцами героически погибла и единственная среди них девушка,
Ксения Чернова, оператор-наводчик БМД-2. Каждый день из Славянска в
Донецк приходят люди, беженцы. До сих пор, оттуда, каждый день, выходят,
с боями, наши товарищи, ополченцы. Они рассказывают о том, что творится
в оставленном нами городе, о зверствах «освободителей»… И это тоже –
наши потери, которыми оплачен (и продолжает оплачиваться) выход армии из
окружения. Всех, кто приходит оттуда, я расспрашиваю о женщинах из
нашей солдатской столовой в Славянске. Уже неделя прошла с того дня, как
я услышал о том, что их расстреляли. Эту информацию о расстреле, с
подробностями, мне подтверждают все, каждый день выходящие оттуда, люди.
Но я не верю. Я не хочу им верить. Я вижу лица этих девочек, молодых и
не очень. И я вижу глаза и слышу голос усталой немолодой женщины, одной
из них («Иллюзия», так называлось кафе, в помещении которого была
столовая), когда она, на мой вопрос: «Устали?» - ответила: «Нет.
Нормально…», и, посмотрев на меня, добавила: «Вам – тяжелее». И я вижу
девочку с раздачи, с которой у нас, как-то сразу, с первого дня,
сложились теплые отношения, и которая в последний вечер в Славянске
(света не было, горели свечи, столовая уже закрывалась), спросила: «Что
же будет?..» Я не мог, не имел права ей сказать, что мы этой ночью
уходим. Я был убежден, что им это скажут (в нужный момент) те, кому они
подчинялись. Я молча, не отвечая, смотрел на на нее… И она вдруг
прильнула ко мне, обняла. Мы постояли и, так ничего больше и не сказав, я
ушел. Почему они, эти девочки из «Иллюзии», решили остаться («дом,
семья?..») – я не знаю. Только я вижу их всех, и снова, и снова
расспрашиваю выходящих оттуда людей, надеясь на то, что эта информация
однажды не подтвердится…В ночь отхода, и весь следующий день, я, сквозь
слезы, повторял про себя строчки Константина Симонова, написанные им в
41-м:
«…Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: "Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем…"
. . . . . . .
Мы вернемся»
