25.06.16. Заметка от Светланы Арсеньевой («Русское телеграфное агентство»).
«Нам пишут из Донбасса. Сёстры. Реальность военного Донецка такова, что боль, самопожертвование, геройство, мужество, трусость, равнодушие и предательство всегда рядом – на расстоянии вытянутой руки. То, что в мирное время мы предпочитали не замечать, обо что старались не марать свое благополучное существование, проросло и дало плоды. Украинский фашизм оказался циничной трагедией личности, семьи, поколения, целого народа. Эту женщину я часто встречала в парке, гуляя с собакой. Пока наши питомцы весело носились, мы иногда разговаривали ни о чем: погода, природа, собаки, пенсия, гуманитарка, теленовости – обычный набор для поддержания беседы. Наташа, красивая статная блондинка лет сорока, улыбчивая и добродушная, и Чапа-Уголек, ее лохматая черная дворняга, обычно излучали спокойствие, радость и уверенность, несмотря на обстрелы, перебои с водой и тревожные новости. Но в этот день ее страшная исповедь выпотрошила и мою душу. Она неподвижно сидела на лавке, безвольно свесив руки, на лице застыла маска невысказанной боли.- Наташа, что с вами случилось? - Племянник погиб. Я пыталась пожалеть, говорила о чем-то вечном, о мужестве и стойкости, о том, что подвиги защитников Донбасса будут изучать в школе, что ими можно гордиться. Но она так глянула на меня, что слова застряли во мне. Превозмогая себя, Наташа рассказала мне свою историю, а слезы крупными градинами скатывались по ее щекам без воя и всхлипываний: - Он был карателем, его ликвидировали. Такие объявления часто публикуются в социальных сетях. Я видела его фотографию, жирно зачеркнутую красным крестом, это точно он – Славик. Последний раз мы виделись в феврале четырнадцатого года, после крымского референдума они уехали во Львов, и моя сестра сменила номер телефона. Я так любила сестру. Мы дня не могли прожить отдельно, в школе друг к дружке в разные кабинеты бегали. Она старше меня на два года, выслушивала за меня нотации от учителей, упрашивала их простить меня. Мы носили одни и те же вещи, долго спали на одном диване, у родителей была двухкомнатная квартира, нас там семеро жило, на всех спальных мест не хватало. Она была моим идеалом. Я ей подражала, одевалась, как она, красилась, как она, слушала ее музыку. Она мне сочинения помогала писать, задачи решала. А однажды подралась за меня с Зинкой Мухиной. Они так орали, по полу катались, но моя Танька победила. Потом приходили Зинкины родители, разборки были, нас заставили прощения просить, а мы за спиной скрещенные пальцы держали – партизанки. А потом она замуж вышла. Как-то так быстро. Я ей завидовала: Лешка был крутой по тем временам: в кожаной куртке, на праворульной «тойоте» рассекал. Тогда у нас только стали появляться иномарки, плевать, что подержанные. Потом Славик родился в девяносто первом году. Кормить его было нечем. Как вспомню девяностые – до сих пор чувство голода. Я тогда в университет поступила. Бывало, еду троллейбусом на занятия, засыпаю, и мне снится курица жареная. Славику нужно было молоко, за ним в магазине очередь выстраивалась с ночи. Очень хорошо помню. Часов в одиннадцать вечера кто-то первый приходит к магазину, на бумажке записывает фамилии - себя, потом следующих. Потом по цепочке уходили домой спать, через час-два приходили отмечаться. Представляете – в два, три, четыре часа ночи приходили отмечать свою очередь за молоком. Опытным путем выяснили, что молока хватает только на 75 человек, остальным можно не записываться. Мы с Таней через ночь за молоком в очереди стояли. А тут у Славика диатез – он красный, в волдырях и орет всю ночь. Лекарств в аптеках не было, где родители доставали, я уже не помню. Оказалось, что у него аллергия – на лактозу. Нужна была детская смесь на соевом молоке, «Нутри-Соя» называлась. За ней тоже была запись на молочной кухне. Но шесть банок в месяц не хватало – нужно было три банки в неделю. Поэтому мы докармливали его пустой картошкой, пюре из капусты без соли. Это такая гадость. Чем только Славик не болел, мы с ним намучились. И вдруг Танькин муж купил квартиру за четыре тысячи долларов, двухкомнатную. Как ему это удалось, мы не знаем. Пока Славик болел, мы так и не поняли, чем зять занимался. Зато очень хорошо почувствовали, что нашему отцу – шахтеру - перестали платить зарплату. Он в шахту на тормозок брал полбуханки черного хлеба и луковицу с солью. И спускался в шахту. Иначе он не мог - не мог представить себя без шахты. Потом как-то все наладилось, я тоже замуж вышла за шахтера. Мой муж – простой парень. У него нет никакой коммерческой жилки, самое большое его достижение – перевестись на добычной участок. Я после университета в школу пошла работать. Зарплаты у нас были нормальные, но не настолько, чтобы квартиру купить, так с родителями и жили. Максимум, что могли купить, – это телевизор или диван. Зато Танина семья стала жить очень хорошо. Двушку сменили на трехкомнатную, ремонт там сделали, мебель купили, такие люстры и шторы повесили, о которых я и не мечтала. Мы дружили, общались, вместе праздники встречали, но это ее богатство отдаляло нас друг от друга. Не могу сказать, что у меня не было зависти. Была. У нее каждая шмотка стоила как вся моя зарплата. Они в каких-то таких кругах общались, что нас с матерью она уже считала бедными родственниками. И мы боялись ее просить чем-то помочь. Все старались сами. Она не жадная, Танька-то, но нам очень неловко каждый раз было. Таня еще двоих родила, аспирантуру закончила, практику в Париже проходила. Ее муж машины дорогие каждый год менял. Тане джип подарил, сам на японских легковушках гонял. Она кандидатскую защитила, работала преподавателем в медуниверситете. Когда ей уже сорок было, она еще девочку родила. А в сентябре тринадцатого года ей муж купил миллионерскую квартиру в самом центре Донецка: на тридцать шестом этаже, шесть комнат, двести шестьдесят квадратов, два санузла, стеклянная крыша на кухне и открытый балкон – еще метров сто дополнительной площади – вертолетная площадка. Я так и не увидела эту квартиру. Мы общались, но общих тем для разговора оставалось все меньше - воспитание детей и здоровье мамы обсуждали. А тут этот майдан случился в Киеве. Они в Киев стали два раза в неделю ездить только для того, чтобы кормить пирожками митингующих. Она стала таким завзятым волонтером: собирала и обналичивала пожертвования, покупала продукты, теплые вещи, варила кашу в полевых кухнях. Обычно я с ней не спорила, молча оставалась при своем мнении. С самого детства я слишком ею восхищалась, чтобы спорить. Но когда на майдане стали избивать милиционеров, у нас с ней произошел грандиозный скандал. Я кричала: «Кто взял в руки камень – тот уже экстремист! Их необходимо разогнать и посадить!» Она кричала: «Янукович – бандит и ублюдок! Это люди его сына чуть не отжали у моего мужа бизнес, он просто вовремя успел его продать, но по дешевке!» Во мне кипело негодование, еще тогда киевский майдан казался мне отвратительным позором, а ей – революцией достоинства. Она реально верила, что майданные обитатели – не тунеядцы и наркоманы, а честные граждане, выступившие на мирный протест против диктатора и узурпатора Януковича. Она специально ездила из Донецка в Киев варить им кашу! Мы так эмоционально тогда с ней спорили, и выяснилось, что она своих детей регулярно отправляла в казачьи и пластунские лагеря, что она вполне понимает транссексуалов и гомиков, даже приводила примеры гомосексуальных наклонностей у диких животных. Дошло до того, что она сказала, что в блокадном Ленинграде те, кто выжил, выжили только потому, что ели умерших от голода детей. Она кричала, что Европа – это рай земной, что если осуществится сценарий присоединения областей к России – они тут же уезжают в Европу. Это была наша последняя встреча в начале февраля четырнадцатого: на майдане горели покрышки и концертный зал Консерватории, центр Киева вонял нечистотами, а в Донецке продолжали работать. Мы разругались так, что несколько месяцев не разговаривали. Я позвонила ей только в мае четырнадцатого года, когда над Донецком на малой высоте кружили горбоносые «сушки», а их пилоты стреляли из пулеметов и сбрасывали бомбы прямо на город. Но Татьяны в городе уже не было. Сухим голосом она сказала, что они теперь живут во Львове, что ей там очень нравится: чистый воздух и детская площадка. Я в панике попросила помочь спрятать моего ребенка в какой-нибудь лагерь, потому что у нас бомбят. Она предложила поискать место в Карпатах. Я спросила: «А можешь в Крыму или в России?». Она ответила: «Ты же знаешь – у нас проукраинская позиция». Это был наш последний разговор. Проукраинская позиция означала, что она ни разу не позвонила сама, не спросила, как там наша мама, как мои дети. Она прекрасно знала о «Градах», о блокаде, о том, что маме постоянно нужно принимать дорогостоящий гематологический препарат, но его в городе нет, а выехать куда-то его искать мы не можем. Она прекрасно знала, что нам перестали платить зарплаты и пенсии, что к нам не пропускают фуры с продуктами, что учебный год у нас так и не начался. Она ни разу нам не позвонила. Ни в четырнадцатом году, ни в пятнадцатом. Она сменила все телефонные номера, в ее старой донецкой квартире жили постояльцы, которые заселились через риелтора и не имели связи с хозяйкой квартиры. В ее новой фешенебельной квартире ни разу не включался свет, как и во всех остальных квартирах этого дома, который не успели заселить. За эти два года я по ней и по ее детям сначала тосковала, потом я их ненавидела, потом не понимала, обижалась. Я пыталась связаться, искала ее в социальных сетях, но нашла только страницу Славика. Я не могла поверить своим глазам: такой матерый фашизм, такое циничное русофобство, такая ненависть к русским. В его комментариях я нашла откровенную пошлятину про его совковую тетку и бабку, которые остались в долбаном Донецке. Это обо мне. А ведь я два года каждую ночь выстаивала очереди за молоком для него. Это о бабушке, а ведь она часами носила его на руках, когда у него трескалась от волдырей кожа. Он называл тупым кротом моего отца – своего деда - за то, что он работал в шахте. Он, не скрываясь, без стеснения вываливал свои фотографии - с фашистскими наколками на плечах, победоносно зигующий на камеру. Холеный двадцатипятилетний боров свысока поносил недочеловеков, оставшихся в зоне АТО и всячески глумился в комментариях под фотографией Горловской мадонны и расстрелянных стариков из Дома инвалидов. Для меня эта семья умерла. А в душе осталось пустое место, как будто из меня вырвали половину и оставили кровоточить. До сих пор не могу понять: как смышленый белокурый малыш, добрый и начитанный мальчик стал обыкновенным фашистом? Как моя родная сестра настолько пропиталась ненавистью к русским, что спокойно отправила своего сына на фронт: убивать нас - меня и нашу маму? Как можно было ненависть к Януковичу, отобравшему бизнес у ее мужа, автоматически перенаправить на все население «быдлостана»? А теперь ее сына ликвидировали, уничтожили, обезвредили. И теперь мне неважно и неинтересно, каким образом: его могли снять снайпером, разнести в клочья минометом, сжечь в танке. Это война. Это война, которая у одних вытравливает, а у других обостряет все человеческое. Что почувствует Таня, когда будет хоронить своего сына, да и сможет ли она вообще получить его тело? Я не знаю – ненавидеть ее или жалеть? Она ведь моя родная сестра, у нас одна мама, одна кровь. Что нам вообще остается на земле, если самые родные превращаются в заклятых врагов?...Наташа выговорилась, вытерла слезы, вдохнула горячий воздух и ушла. Ее история типична для Украины 2014 года. Этот год разломил страну на части, отравил ее жителей и объявил охоту на души. Обыкновенный фашизм зреет и матереет в ее гнилом теле. Он расползается по миру, и время никак его не лечит. Балансируя на острие Минского перемирия, играя в благородство с нечестным врагом, мы теряем драгоценное время. А в это время неокрепшие души еще не зараженных жителей Украины впитывают русофобскую пропаганду и путают понятия и ценности. Перевоспитать фашизм невозможно: недобитый враг затаится в схроне и будет выжидать удобной минуты. Мы это уже проходили. Победить фашизм можно только каленым железом, без жалости и лишнего гуманизма. А пока он сам побеждает - этот обыкновенный фашизм. Мир замер на пороге большой войны.»
«Нам пишут из Донбасса. Сёстры. Реальность военного Донецка такова, что боль, самопожертвование, геройство, мужество, трусость, равнодушие и предательство всегда рядом – на расстоянии вытянутой руки. То, что в мирное время мы предпочитали не замечать, обо что старались не марать свое благополучное существование, проросло и дало плоды. Украинский фашизм оказался циничной трагедией личности, семьи, поколения, целого народа. Эту женщину я часто встречала в парке, гуляя с собакой. Пока наши питомцы весело носились, мы иногда разговаривали ни о чем: погода, природа, собаки, пенсия, гуманитарка, теленовости – обычный набор для поддержания беседы. Наташа, красивая статная блондинка лет сорока, улыбчивая и добродушная, и Чапа-Уголек, ее лохматая черная дворняга, обычно излучали спокойствие, радость и уверенность, несмотря на обстрелы, перебои с водой и тревожные новости. Но в этот день ее страшная исповедь выпотрошила и мою душу. Она неподвижно сидела на лавке, безвольно свесив руки, на лице застыла маска невысказанной боли.- Наташа, что с вами случилось? - Племянник погиб. Я пыталась пожалеть, говорила о чем-то вечном, о мужестве и стойкости, о том, что подвиги защитников Донбасса будут изучать в школе, что ими можно гордиться. Но она так глянула на меня, что слова застряли во мне. Превозмогая себя, Наташа рассказала мне свою историю, а слезы крупными градинами скатывались по ее щекам без воя и всхлипываний: - Он был карателем, его ликвидировали. Такие объявления часто публикуются в социальных сетях. Я видела его фотографию, жирно зачеркнутую красным крестом, это точно он – Славик. Последний раз мы виделись в феврале четырнадцатого года, после крымского референдума они уехали во Львов, и моя сестра сменила номер телефона. Я так любила сестру. Мы дня не могли прожить отдельно, в школе друг к дружке в разные кабинеты бегали. Она старше меня на два года, выслушивала за меня нотации от учителей, упрашивала их простить меня. Мы носили одни и те же вещи, долго спали на одном диване, у родителей была двухкомнатная квартира, нас там семеро жило, на всех спальных мест не хватало. Она была моим идеалом. Я ей подражала, одевалась, как она, красилась, как она, слушала ее музыку. Она мне сочинения помогала писать, задачи решала. А однажды подралась за меня с Зинкой Мухиной. Они так орали, по полу катались, но моя Танька победила. Потом приходили Зинкины родители, разборки были, нас заставили прощения просить, а мы за спиной скрещенные пальцы держали – партизанки. А потом она замуж вышла. Как-то так быстро. Я ей завидовала: Лешка был крутой по тем временам: в кожаной куртке, на праворульной «тойоте» рассекал. Тогда у нас только стали появляться иномарки, плевать, что подержанные. Потом Славик родился в девяносто первом году. Кормить его было нечем. Как вспомню девяностые – до сих пор чувство голода. Я тогда в университет поступила. Бывало, еду троллейбусом на занятия, засыпаю, и мне снится курица жареная. Славику нужно было молоко, за ним в магазине очередь выстраивалась с ночи. Очень хорошо помню. Часов в одиннадцать вечера кто-то первый приходит к магазину, на бумажке записывает фамилии - себя, потом следующих. Потом по цепочке уходили домой спать, через час-два приходили отмечаться. Представляете – в два, три, четыре часа ночи приходили отмечать свою очередь за молоком. Опытным путем выяснили, что молока хватает только на 75 человек, остальным можно не записываться. Мы с Таней через ночь за молоком в очереди стояли. А тут у Славика диатез – он красный, в волдырях и орет всю ночь. Лекарств в аптеках не было, где родители доставали, я уже не помню. Оказалось, что у него аллергия – на лактозу. Нужна была детская смесь на соевом молоке, «Нутри-Соя» называлась. За ней тоже была запись на молочной кухне. Но шесть банок в месяц не хватало – нужно было три банки в неделю. Поэтому мы докармливали его пустой картошкой, пюре из капусты без соли. Это такая гадость. Чем только Славик не болел, мы с ним намучились. И вдруг Танькин муж купил квартиру за четыре тысячи долларов, двухкомнатную. Как ему это удалось, мы не знаем. Пока Славик болел, мы так и не поняли, чем зять занимался. Зато очень хорошо почувствовали, что нашему отцу – шахтеру - перестали платить зарплату. Он в шахту на тормозок брал полбуханки черного хлеба и луковицу с солью. И спускался в шахту. Иначе он не мог - не мог представить себя без шахты. Потом как-то все наладилось, я тоже замуж вышла за шахтера. Мой муж – простой парень. У него нет никакой коммерческой жилки, самое большое его достижение – перевестись на добычной участок. Я после университета в школу пошла работать. Зарплаты у нас были нормальные, но не настолько, чтобы квартиру купить, так с родителями и жили. Максимум, что могли купить, – это телевизор или диван. Зато Танина семья стала жить очень хорошо. Двушку сменили на трехкомнатную, ремонт там сделали, мебель купили, такие люстры и шторы повесили, о которых я и не мечтала. Мы дружили, общались, вместе праздники встречали, но это ее богатство отдаляло нас друг от друга. Не могу сказать, что у меня не было зависти. Была. У нее каждая шмотка стоила как вся моя зарплата. Они в каких-то таких кругах общались, что нас с матерью она уже считала бедными родственниками. И мы боялись ее просить чем-то помочь. Все старались сами. Она не жадная, Танька-то, но нам очень неловко каждый раз было. Таня еще двоих родила, аспирантуру закончила, практику в Париже проходила. Ее муж машины дорогие каждый год менял. Тане джип подарил, сам на японских легковушках гонял. Она кандидатскую защитила, работала преподавателем в медуниверситете. Когда ей уже сорок было, она еще девочку родила. А в сентябре тринадцатого года ей муж купил миллионерскую квартиру в самом центре Донецка: на тридцать шестом этаже, шесть комнат, двести шестьдесят квадратов, два санузла, стеклянная крыша на кухне и открытый балкон – еще метров сто дополнительной площади – вертолетная площадка. Я так и не увидела эту квартиру. Мы общались, но общих тем для разговора оставалось все меньше - воспитание детей и здоровье мамы обсуждали. А тут этот майдан случился в Киеве. Они в Киев стали два раза в неделю ездить только для того, чтобы кормить пирожками митингующих. Она стала таким завзятым волонтером: собирала и обналичивала пожертвования, покупала продукты, теплые вещи, варила кашу в полевых кухнях. Обычно я с ней не спорила, молча оставалась при своем мнении. С самого детства я слишком ею восхищалась, чтобы спорить. Но когда на майдане стали избивать милиционеров, у нас с ней произошел грандиозный скандал. Я кричала: «Кто взял в руки камень – тот уже экстремист! Их необходимо разогнать и посадить!» Она кричала: «Янукович – бандит и ублюдок! Это люди его сына чуть не отжали у моего мужа бизнес, он просто вовремя успел его продать, но по дешевке!» Во мне кипело негодование, еще тогда киевский майдан казался мне отвратительным позором, а ей – революцией достоинства. Она реально верила, что майданные обитатели – не тунеядцы и наркоманы, а честные граждане, выступившие на мирный протест против диктатора и узурпатора Януковича. Она специально ездила из Донецка в Киев варить им кашу! Мы так эмоционально тогда с ней спорили, и выяснилось, что она своих детей регулярно отправляла в казачьи и пластунские лагеря, что она вполне понимает транссексуалов и гомиков, даже приводила примеры гомосексуальных наклонностей у диких животных. Дошло до того, что она сказала, что в блокадном Ленинграде те, кто выжил, выжили только потому, что ели умерших от голода детей. Она кричала, что Европа – это рай земной, что если осуществится сценарий присоединения областей к России – они тут же уезжают в Европу. Это была наша последняя встреча в начале февраля четырнадцатого: на майдане горели покрышки и концертный зал Консерватории, центр Киева вонял нечистотами, а в Донецке продолжали работать. Мы разругались так, что несколько месяцев не разговаривали. Я позвонила ей только в мае четырнадцатого года, когда над Донецком на малой высоте кружили горбоносые «сушки», а их пилоты стреляли из пулеметов и сбрасывали бомбы прямо на город. Но Татьяны в городе уже не было. Сухим голосом она сказала, что они теперь живут во Львове, что ей там очень нравится: чистый воздух и детская площадка. Я в панике попросила помочь спрятать моего ребенка в какой-нибудь лагерь, потому что у нас бомбят. Она предложила поискать место в Карпатах. Я спросила: «А можешь в Крыму или в России?». Она ответила: «Ты же знаешь – у нас проукраинская позиция». Это был наш последний разговор. Проукраинская позиция означала, что она ни разу не позвонила сама, не спросила, как там наша мама, как мои дети. Она прекрасно знала о «Градах», о блокаде, о том, что маме постоянно нужно принимать дорогостоящий гематологический препарат, но его в городе нет, а выехать куда-то его искать мы не можем. Она прекрасно знала, что нам перестали платить зарплаты и пенсии, что к нам не пропускают фуры с продуктами, что учебный год у нас так и не начался. Она ни разу нам не позвонила. Ни в четырнадцатом году, ни в пятнадцатом. Она сменила все телефонные номера, в ее старой донецкой квартире жили постояльцы, которые заселились через риелтора и не имели связи с хозяйкой квартиры. В ее новой фешенебельной квартире ни разу не включался свет, как и во всех остальных квартирах этого дома, который не успели заселить. За эти два года я по ней и по ее детям сначала тосковала, потом я их ненавидела, потом не понимала, обижалась. Я пыталась связаться, искала ее в социальных сетях, но нашла только страницу Славика. Я не могла поверить своим глазам: такой матерый фашизм, такое циничное русофобство, такая ненависть к русским. В его комментариях я нашла откровенную пошлятину про его совковую тетку и бабку, которые остались в долбаном Донецке. Это обо мне. А ведь я два года каждую ночь выстаивала очереди за молоком для него. Это о бабушке, а ведь она часами носила его на руках, когда у него трескалась от волдырей кожа. Он называл тупым кротом моего отца – своего деда - за то, что он работал в шахте. Он, не скрываясь, без стеснения вываливал свои фотографии - с фашистскими наколками на плечах, победоносно зигующий на камеру. Холеный двадцатипятилетний боров свысока поносил недочеловеков, оставшихся в зоне АТО и всячески глумился в комментариях под фотографией Горловской мадонны и расстрелянных стариков из Дома инвалидов. Для меня эта семья умерла. А в душе осталось пустое место, как будто из меня вырвали половину и оставили кровоточить. До сих пор не могу понять: как смышленый белокурый малыш, добрый и начитанный мальчик стал обыкновенным фашистом? Как моя родная сестра настолько пропиталась ненавистью к русским, что спокойно отправила своего сына на фронт: убивать нас - меня и нашу маму? Как можно было ненависть к Януковичу, отобравшему бизнес у ее мужа, автоматически перенаправить на все население «быдлостана»? А теперь ее сына ликвидировали, уничтожили, обезвредили. И теперь мне неважно и неинтересно, каким образом: его могли снять снайпером, разнести в клочья минометом, сжечь в танке. Это война. Это война, которая у одних вытравливает, а у других обостряет все человеческое. Что почувствует Таня, когда будет хоронить своего сына, да и сможет ли она вообще получить его тело? Я не знаю – ненавидеть ее или жалеть? Она ведь моя родная сестра, у нас одна мама, одна кровь. Что нам вообще остается на земле, если самые родные превращаются в заклятых врагов?...Наташа выговорилась, вытерла слезы, вдохнула горячий воздух и ушла. Ее история типична для Украины 2014 года. Этот год разломил страну на части, отравил ее жителей и объявил охоту на души. Обыкновенный фашизм зреет и матереет в ее гнилом теле. Он расползается по миру, и время никак его не лечит. Балансируя на острие Минского перемирия, играя в благородство с нечестным врагом, мы теряем драгоценное время. А в это время неокрепшие души еще не зараженных жителей Украины впитывают русофобскую пропаганду и путают понятия и ценности. Перевоспитать фашизм невозможно: недобитый враг затаится в схроне и будет выжидать удобной минуты. Мы это уже проходили. Победить фашизм можно только каленым железом, без жалости и лишнего гуманизма. А пока он сам побеждает - этот обыкновенный фашизм. Мир замер на пороге большой войны.»
Автор ограничил возможность комментирования
Комментариев нет:
Отправить комментарий